Нина Биочинская, Санкт-Петербург
Здравствуй, Театр!
Грехом моим воняет до небес.
На нём печать древнейшего проклятья. Уильям Шекспир
Маруся любила читать. Как себя помнила, - всё время читала. Закроет книжечку, а потом долго думает о прочитанном, анализирует, сопоставляет. В школе хвалили за сочинения. Увы, из-за читательского всеедства, образы-персонажи-цитаты смешивались в её головке, и часто всплывали в собственных текстах. Да ещё так дословно, что однажды с ней долго разговаривал Федор Константинович Книн, учитель литературы, пытаясь разъяснить вред плагиата. Девочка доказывала-рассказывала, после чего Книн вздохнул: - Что ж, если так... Маруся, у тебя всегда будет много неприятностей. Заведи большую тетрадку и пиши, пиши только туда.
Потом был поход в театр, и Маруся полюбила его всей душой, со всей страстью и пылкостью юности. Хоть приходи и умирай там. После школы она решила поступать в театральный, на театроведческий, чтобы писать о милых дорогих актёрах-режиссерах, о таинствах спектакля. Очень захотелось сначала поработать в театре, понять-ощутить его изнутри. Поработала в бутафорском, а через год взяла да поступила на заочное отделение. Всё! И жизнь, и слёзы, и любовь!.. Годы шли, и Маруся заскучала: надо было регулярно писать статьи, рецензии, ей не хотелось, она вдруг подумала – это совсем не её профессия. Ей стал неинтересен театр, спектакли все казались скучно-примитивными, Маруся вновь зарылась в книги. А для себя писала в свои тетрадки. Фантазировала, придумывала имена-названия, потом оказывалось, что всё это кем-то создано и написано, она не отчаивалась, но каждый раз поражалась преследующей её эпидемии слов и образов.
И тут, как сказал классик, «история начинает смеркаться». Живя без любви и привязанностей, в окружении людей без имён, деревьев, чужих детей и домоседов, Марусе вдруг приснилось: И долго-долго о тебе \\ Ни слуху не было, ни духу.
И уже на следующий день статья взлетела цитатой:
И март разбрасывает снег
На паперти толпе калек,
Как будто вышел Человек,
И вынес, и открыл ковчег,
И все до нитки роздал.
Навстречу шёл человек, руки в карманах, капюшон закрывает лицо.
- Простите, можно к Вам обратиться?
-Фамилия?
- Понтресс.
- Еврейка, что ли?
- Да нет, а что, это имеет значение?
- Да плевать мне, так спросил. Чем готов?
- Простите, а как мне попасть (читает по бумажке) худойдирестриус?
Он остановился, слегка сдвинув капюшон. Злые глаза, всё лицо в шрамах.
- Откуда свалилась? Долго будете полоскать наши имена? Запомни: худождристр! Пойдешь за угол, откроешь ворота, повернёшь налево, там ступеньки, затем сразу направо, потом только прямо. В дверь упрёшься, ещё раз спросишь...
Маруся забыла произнесенное незнакомцем слово, поэтому, дойдя до указанной двери, опять спросила: - Как найти худойдирестриус?
Тощий вахтер, лысый, с глазами навыкате, хмуро посмотрел: - Сейчас нажму кнопку сигнальную, будешь знать. Эти имена в скрижалях, а ты полощешь их... Впрочем, корявый его знает, может уже и похудел, давно не видел. Кажи бумажку...
- Это направление со службы занятости.
- А мне-то, хоть со службы корявого.
Вахтёр изучил листок, повернулся спиной к Марусе, и, глядя в закрытую дверь, истово покрестился. Дверь отворилась, Марусе кивком головы было предложено пройти. Моложавый мужчина сидел в глубоком кресле, нога на ногу, прикрыв лицо длинными пальцами с правильным маникюром, поглядел на Марусю сквозь щёлку между указательным и безымянным.
- Фамилия? – визгливо спросил моложавый.
- Понтресс.
- Еврейка, что ли?
- Да нет, а что, это имеет значение?
- Я – хранитель традиций до традиций. Я, как ученик Константина Сергеевича, обязан знать всё. Вплоть до того, что искать злого в добром.
- Неужто вы ученик Станиславского?
- Родная моя, что ты всё время спрашиваешь?! О себе говори, о себе. О других не надо. (Засмеялся, наслаждаясь собственным смехом)
Вдруг раздался голос:
- Долго я буду ждать?
Ученик Станиславского сухо кинул Марусе:
- В шкафу таз, в холодильнике возьмешь кувшин с шалфеем, в комоде полотенце. Что стоишь?
Маруся в растерянности двинулась к комоду.
Одновременно голос и ученик заорали:
- Уже смердит!!
- Куда? Где кувшин? Что сказано?
- Есть разница, что я возьму вначале?..
- Разница будет в твоем кошельке! О-о-о!, - при этом двумя руками закрыл лицо. Пальцы его мелко дрожали, упрямо просунулся нос между ладонями, и снова глаз между указательным и безымянным уставился на Марусю.
Маруся вздрогнула от этого взгляда, он показался ей знакомым. И она вспомнила.
...Вчера вечером, решив немного перекусить и выпить любимого тёмного пива, она направилась в бар на берегу речки, там всегда было очень уютно, никто никого не обижал, никогда не было пьяных лиц.
Сначала резко распахнулась дверь бара, через мгновение оттуда выкинули мужчину в стильном пиджачке, приятных брюках-дудочках, желтых туфлях тончайшей кожи. Он летел точь-в-точь как Паниковский из «Золотого телёнка». Может только интеллигентского чванства было поболе.
Также плюхнулся в пыльную траву: одна нога осталась вытянутой, другая как-то изящно поджалась, левая рука елозила по траве, пальцы правой закрывали лицо, но между указательным и безымянным быстро-быстро вращался глаз, потом, остановившись, уставился на Марусю. Следом за выкинутым из дверей выкатился толстоватый мужчина в жёлтых клетчатых брюках, переваливаясь с боку на бок, кряхтя, путаясь ногами в трости, поддерживая рукой падающий с головы котелок.
У Маруси мелькнуло: «Фильм что ли, снимают?»
Но дверь захлопнулась и больше не открывалась. С котелком и тростью подбежал к лежащему, стал поднимать, отряхивать. Выкинутый вдруг резко оттолкнул товарища, на четвереньках дополз до ближнего бревнышка, и, закрыв лицо руками, стал заливисто хохотать.
- Может, карету вызовем? – участливо спросил с котелком. Он даже неплохо выглядел: котелок на голове сидел достойно, трость оказалась инкрустированной, он вертел ею ловко и умело, весьма картинно скрестил ноги, причём, правая тянулась носочком вниз.
- Соратник Веселковский, вы что, идиот? - заорал выкинутый, - чистый платок и глоток виски.
- Но, соратник Крыскин, ничего этого нет. В платок много раз сморкались, и виски... сами понимаете...
- Не говори, что я понимаю, говори за себя, понял - за себя?
В баре Маруся узнала, что эти двое изрядно всем надоели со своими Станиславскими – Парижами - бомондом, да еще и местных называют гнилым болотом.
- Живут в своём лакомом дворце посреди города, и чё сюда суются? Упыри...
... - Итак, твои обязанности – исполнение воли. Все мы здесь соратники, так обращаемся друг к другу. Я – соратник Крыскин, ты – только служивая. Нос никуда не совать. Не потерплю. Чтоб одно сплошное уважение.
Маруся неожиданно чертыхнулась, скривила губы. Соратник Крыскин заорал: - Без него, без него!
Шлепнулся в мягкое кресло, мелко-мелко покрестился.
- Если очень надо будет, говори – корявый.
- Хорошо, корявый.
- Да не я корявый, а черт корявый.
Застонав, опять перекрестился.
- Долго еще, соратник Крыскин?! Ничего сделать не можете, тумбы поставили? – снова завопило что-то сверху.
Маруся вошла в кабинет. Было темно и смрадно. Соратник Крыскин приказал:
- Обмой ступни соратнику худождристр. Мыть надо не меньше тридцати минут. Потом – здесь масла, прочитаешь и помажешь.
Он говорил всё быстро, при этом зажав пальцами нос, стараясь мало касаться руками вещей, ступая по кабинету словно цапля, высоко поднимая ноги. Маруся осталась наедине с кем-то, сидящем в огромном кресле, по размерам напоминающем диван, «но все-таки кресле» - для чего-то сама себе уточнила.
- Фамилия? – проскрипел голос.
- Понтресс.
- Еврейка, что ли?
- Да нет, а что, это имеет значение?
- Корявый всех дери. Приступай.
Положенное время Маруся мыла ноги человеку невероятных размеров. «Гаргантюа и Пантагрюэль в одном флаконе», - мелькнуло. В складках было много грязи, сала, Марусино сознание затаилось. «Что я делаю? И где я? Во что я влипла?»
Она подняла глаза, соратник худождристр смотрел на неё в упор, туповато.
Маруся вздрогнула: это же Данциг. Главный управитель по стратегическим облачным баталиям. На эту должность он попал путём долгих партийных ходов, потом эти же партийные ходы были им недовольны: ни одного правильного прогноза, ни од-но-го. Объявлен снег, а шпарит солнце, и сорваны горные лыжи в Далской долине, а приехали все, кто нужен был в партийных ходах.
Прогнозирует в Дансинг-girl именно герлов, и являются обитатели партийных ходов, а там одни boys. А кому нужны boys, если шли к girls?
Именно к этому времени Марусе надоело писать о театре: почему грудастая, бедрастая арт. N со злыми глазами навыкате невнятно рассказала о любви к персонажу от арт. L, который своей вечной бледностью на вечном личике мальчика-старичка вызывает сплошные сострадания и думы о нош-пе; ей вдруг стало абсолютно наплевать какая сценическая маска выразительнее: козла или барана.
И Маруся пришла к Данцигу, которому нужен был пресс-секретарь. Писала-переписывала, делала официальные заявления от имени босса. Всё было скучно и обыденно. Но, заскучав, Маруся вспомнила о творчестве. Поскольку заведение, возглавляемое Данцигом, было абсолютной чепухой, Маруся стала выпускать регулярные бюллетени-сводки, где скучные тексты перемежала художественными цитатами. Так сообщение о питании первых лиц губернии заканчивалось: «Если подавались фрукты, он абсолютно ел яблоки, абсолютно не ел абрикосов; апельсины ел в Петербурге, не ел в провинции, - видите, в Петербурге простой народ ест их, а в провинции не ест». Очередная сводка о погоде расцветилась: «небо станет простоквашей, поплывёт слепое солнце, опаловые ямы поглотят тонкие тени липовых ветвей». Про лицо из партийных ходов Маруся наплела от всей своей художественной памяти: «На шее он носил золотую цепь весом в двадцать пять тысяч шестьдесят три золотые марки, причем ее звенья были сделаны в виде крупных ягод; между ними висели большие драконы из зеленой яшмы, а вокруг них все лучи и блестки, лучи и блестки, - такие драконы были когда-то у царя Нехепса». Но когда последний текст дошёл до карающих органов, и они решили проверить, то всё оказалось точь-в-точь. Это возмутило, дошло до общественных масс, возмущались страстно и горячо, словно прорвало что-то давно наболевшее. И никого не удивило, как это можно было на себе носить. Впрочем, молва утверждала, что «лицо из партийных ходов» боялось ходить по городским подворотням, опасаясь за жизнь свою, и что неоднократно отбивался золотыми цепями от своры псов, играющих свои плотские свадьбы. Рассказывали, что «лицо» в бешенстве кричало: - Всё пишут и пишут, а где их инициативы?!
Карающие органы с недоумением ответили: - Их инициативы – на Вашей шее, надо полагать.
Данцигу мстили долго и упорно: сидел на бюджетной зарплатке, без квартальных, ежемесячных надбавок. Марусе Данциг втайне симпатизировал: она не только хороша, но удивительно обаятельна, а умна какой-то таинственной природной особенностью. Он часто слышал, как наедине вслух читала стихи, она много знала наизусть. На официальных приёмах Маруся вдруг так изысканно подаст цитату, что «лица из партийных ходов» закивают-закивают, мол, сами намедни читывали.
Пострадавший с золотыми цепями приложил все усилия, чтобы Маруся Маркова лишилась работы. На её место пришла жгучая брюнетка, с пирсингом на многих видимых частях тела (поговаривали, и на невидимых), с татуировками дракона, петуха, кота, лошади, змеи, козы, обезьяны, короче говоря, дословно не скажешь про весь гороскоп, ибо она всё-таки носила одёжку. Называть себя велела Клэр.
А Маруся уехала в далёкую Британию, записалась рабочей на ферму собирать фрукты-овощи, где провела несколько лет. Поездила по британским островам, очаровалась страной и людьми, населявшими её. Именно там, в чужой стране, Маруся осознала ответственность свободы, любого выбора. Была любовь, счастливое замужество. Поездка в Россию назрела давно: управить наследственные вопросы и пожить, пожить в родном городе. Маруся поехала первой, сразу после Успения, Даниэль должен был подъехать только к католическому Рождеству. Много работы, важные проекты, в которых – их будущее.
В службе занятости сразу предложили работу в Театр-центре, правда о должности ничего определённого не сказали. Пожилая усталая сотрудница, отводя глаза в сторону, промямлила: - Там, на месте, понятнее будет...
...Данциг смотрел на Марусю с усталой въедливостью:
- Откуда я тебя знаю?
Маруся улыбнулась и произнесла:
Виноград созревал, изваянья в аллеях синели.
Небеса опирались на снежные плечи отчизны...
Данциг неожиданно всхлипнул: - Улыбаешься всё так же...
Вдруг раздалась звонкая трель заливистых бубенчиков, Маруся вздрогнула: «Неужто архиерейское кадило?» В кабинет впорхнул соратник Крыскин, за ним втиснулся вчерашний знакомец соратник Веселковский, следом, шаркая ногами, зашёл прохожий в капюшоне.
- Соратники, представьтесь, - велел Данциг.
Прохожего в капюшоне величали соратник Шукай.
Данциг громко сказал: - Владыгубе! – голос взлетел высоко, растворилась шторка в стене, Маруся увидела нечто, испещрённое татуировками. Вглядевшись, признала мумию Клэр.
Соратник Крыскин высоким фальцетом пропел: - Отведи от нас корявого, приведи мосты надёжные.
Соратники Веселковский и Шукай поставленными голосами протрубили:
- Славься, славься, Дом Напротив.
Данциг закончил: - И отринь, отринь, отринь!
Соратник Крыскин: - Замолкайте, псы корявые, иссыхайте все чернила, дай корявость в их слова.
Все соратники: - И отринь, отринь, отринь!
Маруся очнулась от нашатыря.
Над ней стояла громада Данцига: - Не бойся! В обиду не дам. Только читай мне поболе. Выходит, неуч я.
...За стеной послышалась ругань и плохие слова. Соратники Крыскин, Веселковский и Шукай мутузили друг друга, успевая схватить летающие в воздухе денежные купюры.
Соратник Крыскин: - Ты реализовал свои возможности?
Соратник Шукай: - Какие, мой Величайший?
Соратник Крыскин: - Актерские, актерские!..
Соратник Шукай судорожно хватая купюры, и, скаля белоснежные зубы: - Писаки не дают, всё пишут, пишут, творить не дают...
Соратник Крыскин: - Ты становишься неблагодарным, я о тебе думаю денно и нощно. Найду пьесу, а ты её ешь зачем-то...
Соратник Шукай: - Соратник Крыскин Величайший, и в мыслях не было, в мыслях только голос Твой наставнический...
Соратник Веселковский: - Будешь против, получу я, я, я...
Соратник Крыскин: - Достали ваши общие фразы!!! О себе говорите, каждый о себе...
Голос Маруси:
Когда я устаю от пустозвонства
Во все века вертевшихся льстецов,
Мне хочется, как сон при свете солнца,
Припомнить жизнь и ей взглянуть в лицо.
Плачущий голос Данцига: - О, говори, о, читай, о, услышь меня...
Соратник Крыскин: - А-а-а-а! Оглянись во гневе! Нам не дано предугадать...
Соратник Шукай: - О, Величайший! Дай запишу...
Соратник Веселковский, засовывая купюры в носки: - «и медленно вращается паром. Домой, домой. Мне нынче хочется сочинять с пером в пальцах».
Соратник Крыскин: - Соратник Веселковский, подайте глоток виски и чистый платок.
Соратник Веселковский: - Чистые платки только у черни...
К Рождеству стало ясно, что Даниэлю не выбраться в Россию. Маруся поработала у Данцига до марта, время бежало, как Река Времени. К этому времени Данциг узнал русскую классику, английскую классику, стал понимать разговорную французскую речь, увлёкся романами Мопассана, многое понимал у Набокова. У него исчезли жирные складки на ногах. Но отказаться от ежедневных молитвенных восклицаний не мог. А после них – ритуальная потасовка соратников и делёжка денежных купюр.
Соратник Шукай: - Соратник Крыскин Величайший! Позволь слово молвить!
Соратник Веселковский не может отойти от утреннего песнопения: - Славься, славься, Дом Напротив!
Соратник Крыскин: - Я что – поборник тоталитаризма?
Соратник Шукай: - Они – все смерды, лишь голос слышать твой!
Соратник Крыскин: - Его слово душит меня, корявый не берет его!
Соратник Веселковский: - Славься, славься, Дом Напротив!
Неожиданно включился телевизор. Красивая женщина, известная в городе актриса говорит с экрана: - Искалечены и исковерканы жизни и судьбы достаточному количеству людей. Уволены профессиональные люди, набраны те, кто к театру не имеет никакого отношения.
Замерли все мгновенно. Соратник Крыскин закатил глаза, прижал ладонь к щеке, мелко-мелко замотал головой: - Где благодарность? А? Соратник Шукай, тебе велено было переговорить, наставить, заткнуть!
Соратник Шукай: - Но, Величайший, они же всё пишут и пишут, говорят и говорят!.
Соратник Веселковский, расправляя мятую купюру: - Славься, славься, Дом Напротив!
В дверь резко застучали. Соратники хором завопили: - Отринь, отринь, отринь!
Неожиданно раскрылась дверь, показалась лысая башка испуганного вахтёра:
- Соратник Крыскин, вот, пришёвши... Говорят – артисты...
Соратник Крыскин: - Что?! Кто?! Посмели?!
На пороге – толпа людей в гриме. Безмолвствует.
Сверху рванул голос Данцига:
Грехом моим воняет до небес.
На нем печать древнейшего проклятья.
Маруся кричит в трубку: - Дэн, милый! I love you! I finished all! The Oriental cherry blossoms? And here snow lies, very cold! Meet, darling!
Здравствуй, Театр!
Грехом моим воняет до небес.
На нём печать древнейшего проклятья. Уильям Шекспир
Маруся любила читать. Как себя помнила, - всё время читала. Закроет книжечку, а потом долго думает о прочитанном, анализирует, сопоставляет. В школе хвалили за сочинения. Увы, из-за читательского всеедства, образы-персонажи-цитаты смешивались в её головке, и часто всплывали в собственных текстах. Да ещё так дословно, что однажды с ней долго разговаривал Федор Константинович Книн, учитель литературы, пытаясь разъяснить вред плагиата. Девочка доказывала-рассказывала, после чего Книн вздохнул: - Что ж, если так... Маруся, у тебя всегда будет много неприятностей. Заведи большую тетрадку и пиши, пиши только туда.
Потом был поход в театр, и Маруся полюбила его всей душой, со всей страстью и пылкостью юности. Хоть приходи и умирай там. После школы она решила поступать в театральный, на театроведческий, чтобы писать о милых дорогих актёрах-режиссерах, о таинствах спектакля. Очень захотелось сначала поработать в театре, понять-ощутить его изнутри. Поработала в бутафорском, а через год взяла да поступила на заочное отделение. Всё! И жизнь, и слёзы, и любовь!.. Годы шли, и Маруся заскучала: надо было регулярно писать статьи, рецензии, ей не хотелось, она вдруг подумала – это совсем не её профессия. Ей стал неинтересен театр, спектакли все казались скучно-примитивными, Маруся вновь зарылась в книги. А для себя писала в свои тетрадки. Фантазировала, придумывала имена-названия, потом оказывалось, что всё это кем-то создано и написано, она не отчаивалась, но каждый раз поражалась преследующей её эпидемии слов и образов.
И тут, как сказал классик, «история начинает смеркаться». Живя без любви и привязанностей, в окружении людей без имён, деревьев, чужих детей и домоседов, Марусе вдруг приснилось: И долго-долго о тебе \\ Ни слуху не было, ни духу.
И уже на следующий день статья взлетела цитатой:
И март разбрасывает снег
На паперти толпе калек,
Как будто вышел Человек,
И вынес, и открыл ковчег,
И все до нитки роздал.
Навстречу шёл человек, руки в карманах, капюшон закрывает лицо.
- Простите, можно к Вам обратиться?
-Фамилия?
- Понтресс.
- Еврейка, что ли?
- Да нет, а что, это имеет значение?
- Да плевать мне, так спросил. Чем готов?
- Простите, а как мне попасть (читает по бумажке) худойдирестриус?
Он остановился, слегка сдвинув капюшон. Злые глаза, всё лицо в шрамах.
- Откуда свалилась? Долго будете полоскать наши имена? Запомни: худождристр! Пойдешь за угол, откроешь ворота, повернёшь налево, там ступеньки, затем сразу направо, потом только прямо. В дверь упрёшься, ещё раз спросишь...
Маруся забыла произнесенное незнакомцем слово, поэтому, дойдя до указанной двери, опять спросила: - Как найти худойдирестриус?
Тощий вахтер, лысый, с глазами навыкате, хмуро посмотрел: - Сейчас нажму кнопку сигнальную, будешь знать. Эти имена в скрижалях, а ты полощешь их... Впрочем, корявый его знает, может уже и похудел, давно не видел. Кажи бумажку...
- Это направление со службы занятости.
- А мне-то, хоть со службы корявого.
Вахтёр изучил листок, повернулся спиной к Марусе, и, глядя в закрытую дверь, истово покрестился. Дверь отворилась, Марусе кивком головы было предложено пройти. Моложавый мужчина сидел в глубоком кресле, нога на ногу, прикрыв лицо длинными пальцами с правильным маникюром, поглядел на Марусю сквозь щёлку между указательным и безымянным.
- Фамилия? – визгливо спросил моложавый.
- Понтресс.
- Еврейка, что ли?
- Да нет, а что, это имеет значение?
- Я – хранитель традиций до традиций. Я, как ученик Константина Сергеевича, обязан знать всё. Вплоть до того, что искать злого в добром.
- Неужто вы ученик Станиславского?
- Родная моя, что ты всё время спрашиваешь?! О себе говори, о себе. О других не надо. (Засмеялся, наслаждаясь собственным смехом)
Вдруг раздался голос:
- Долго я буду ждать?
Ученик Станиславского сухо кинул Марусе:
- В шкафу таз, в холодильнике возьмешь кувшин с шалфеем, в комоде полотенце. Что стоишь?
Маруся в растерянности двинулась к комоду.
Одновременно голос и ученик заорали:
- Уже смердит!!
- Куда? Где кувшин? Что сказано?
- Есть разница, что я возьму вначале?..
- Разница будет в твоем кошельке! О-о-о!, - при этом двумя руками закрыл лицо. Пальцы его мелко дрожали, упрямо просунулся нос между ладонями, и снова глаз между указательным и безымянным уставился на Марусю.
Маруся вздрогнула от этого взгляда, он показался ей знакомым. И она вспомнила.
...Вчера вечером, решив немного перекусить и выпить любимого тёмного пива, она направилась в бар на берегу речки, там всегда было очень уютно, никто никого не обижал, никогда не было пьяных лиц.
Сначала резко распахнулась дверь бара, через мгновение оттуда выкинули мужчину в стильном пиджачке, приятных брюках-дудочках, желтых туфлях тончайшей кожи. Он летел точь-в-точь как Паниковский из «Золотого телёнка». Может только интеллигентского чванства было поболе.
Также плюхнулся в пыльную траву: одна нога осталась вытянутой, другая как-то изящно поджалась, левая рука елозила по траве, пальцы правой закрывали лицо, но между указательным и безымянным быстро-быстро вращался глаз, потом, остановившись, уставился на Марусю. Следом за выкинутым из дверей выкатился толстоватый мужчина в жёлтых клетчатых брюках, переваливаясь с боку на бок, кряхтя, путаясь ногами в трости, поддерживая рукой падающий с головы котелок.
У Маруси мелькнуло: «Фильм что ли, снимают?»
Но дверь захлопнулась и больше не открывалась. С котелком и тростью подбежал к лежащему, стал поднимать, отряхивать. Выкинутый вдруг резко оттолкнул товарища, на четвереньках дополз до ближнего бревнышка, и, закрыв лицо руками, стал заливисто хохотать.
- Может, карету вызовем? – участливо спросил с котелком. Он даже неплохо выглядел: котелок на голове сидел достойно, трость оказалась инкрустированной, он вертел ею ловко и умело, весьма картинно скрестил ноги, причём, правая тянулась носочком вниз.
- Соратник Веселковский, вы что, идиот? - заорал выкинутый, - чистый платок и глоток виски.
- Но, соратник Крыскин, ничего этого нет. В платок много раз сморкались, и виски... сами понимаете...
- Не говори, что я понимаю, говори за себя, понял - за себя?
В баре Маруся узнала, что эти двое изрядно всем надоели со своими Станиславскими – Парижами - бомондом, да еще и местных называют гнилым болотом.
- Живут в своём лакомом дворце посреди города, и чё сюда суются? Упыри...
... - Итак, твои обязанности – исполнение воли. Все мы здесь соратники, так обращаемся друг к другу. Я – соратник Крыскин, ты – только служивая. Нос никуда не совать. Не потерплю. Чтоб одно сплошное уважение.
Маруся неожиданно чертыхнулась, скривила губы. Соратник Крыскин заорал: - Без него, без него!
Шлепнулся в мягкое кресло, мелко-мелко покрестился.
- Если очень надо будет, говори – корявый.
- Хорошо, корявый.
- Да не я корявый, а черт корявый.
Застонав, опять перекрестился.
- Долго еще, соратник Крыскин?! Ничего сделать не можете, тумбы поставили? – снова завопило что-то сверху.
Маруся вошла в кабинет. Было темно и смрадно. Соратник Крыскин приказал:
- Обмой ступни соратнику худождристр. Мыть надо не меньше тридцати минут. Потом – здесь масла, прочитаешь и помажешь.
Он говорил всё быстро, при этом зажав пальцами нос, стараясь мало касаться руками вещей, ступая по кабинету словно цапля, высоко поднимая ноги. Маруся осталась наедине с кем-то, сидящем в огромном кресле, по размерам напоминающем диван, «но все-таки кресле» - для чего-то сама себе уточнила.
- Фамилия? – проскрипел голос.
- Понтресс.
- Еврейка, что ли?
- Да нет, а что, это имеет значение?
- Корявый всех дери. Приступай.
Положенное время Маруся мыла ноги человеку невероятных размеров. «Гаргантюа и Пантагрюэль в одном флаконе», - мелькнуло. В складках было много грязи, сала, Марусино сознание затаилось. «Что я делаю? И где я? Во что я влипла?»
Она подняла глаза, соратник худождристр смотрел на неё в упор, туповато.
Маруся вздрогнула: это же Данциг. Главный управитель по стратегическим облачным баталиям. На эту должность он попал путём долгих партийных ходов, потом эти же партийные ходы были им недовольны: ни одного правильного прогноза, ни од-но-го. Объявлен снег, а шпарит солнце, и сорваны горные лыжи в Далской долине, а приехали все, кто нужен был в партийных ходах.
Прогнозирует в Дансинг-girl именно герлов, и являются обитатели партийных ходов, а там одни boys. А кому нужны boys, если шли к girls?
Именно к этому времени Марусе надоело писать о театре: почему грудастая, бедрастая арт. N со злыми глазами навыкате невнятно рассказала о любви к персонажу от арт. L, который своей вечной бледностью на вечном личике мальчика-старичка вызывает сплошные сострадания и думы о нош-пе; ей вдруг стало абсолютно наплевать какая сценическая маска выразительнее: козла или барана.
И Маруся пришла к Данцигу, которому нужен был пресс-секретарь. Писала-переписывала, делала официальные заявления от имени босса. Всё было скучно и обыденно. Но, заскучав, Маруся вспомнила о творчестве. Поскольку заведение, возглавляемое Данцигом, было абсолютной чепухой, Маруся стала выпускать регулярные бюллетени-сводки, где скучные тексты перемежала художественными цитатами. Так сообщение о питании первых лиц губернии заканчивалось: «Если подавались фрукты, он абсолютно ел яблоки, абсолютно не ел абрикосов; апельсины ел в Петербурге, не ел в провинции, - видите, в Петербурге простой народ ест их, а в провинции не ест». Очередная сводка о погоде расцветилась: «небо станет простоквашей, поплывёт слепое солнце, опаловые ямы поглотят тонкие тени липовых ветвей». Про лицо из партийных ходов Маруся наплела от всей своей художественной памяти: «На шее он носил золотую цепь весом в двадцать пять тысяч шестьдесят три золотые марки, причем ее звенья были сделаны в виде крупных ягод; между ними висели большие драконы из зеленой яшмы, а вокруг них все лучи и блестки, лучи и блестки, - такие драконы были когда-то у царя Нехепса». Но когда последний текст дошёл до карающих органов, и они решили проверить, то всё оказалось точь-в-точь. Это возмутило, дошло до общественных масс, возмущались страстно и горячо, словно прорвало что-то давно наболевшее. И никого не удивило, как это можно было на себе носить. Впрочем, молва утверждала, что «лицо из партийных ходов» боялось ходить по городским подворотням, опасаясь за жизнь свою, и что неоднократно отбивался золотыми цепями от своры псов, играющих свои плотские свадьбы. Рассказывали, что «лицо» в бешенстве кричало: - Всё пишут и пишут, а где их инициативы?!
Карающие органы с недоумением ответили: - Их инициативы – на Вашей шее, надо полагать.
Данцигу мстили долго и упорно: сидел на бюджетной зарплатке, без квартальных, ежемесячных надбавок. Марусе Данциг втайне симпатизировал: она не только хороша, но удивительно обаятельна, а умна какой-то таинственной природной особенностью. Он часто слышал, как наедине вслух читала стихи, она много знала наизусть. На официальных приёмах Маруся вдруг так изысканно подаст цитату, что «лица из партийных ходов» закивают-закивают, мол, сами намедни читывали.
Пострадавший с золотыми цепями приложил все усилия, чтобы Маруся Маркова лишилась работы. На её место пришла жгучая брюнетка, с пирсингом на многих видимых частях тела (поговаривали, и на невидимых), с татуировками дракона, петуха, кота, лошади, змеи, козы, обезьяны, короче говоря, дословно не скажешь про весь гороскоп, ибо она всё-таки носила одёжку. Называть себя велела Клэр.
А Маруся уехала в далёкую Британию, записалась рабочей на ферму собирать фрукты-овощи, где провела несколько лет. Поездила по британским островам, очаровалась страной и людьми, населявшими её. Именно там, в чужой стране, Маруся осознала ответственность свободы, любого выбора. Была любовь, счастливое замужество. Поездка в Россию назрела давно: управить наследственные вопросы и пожить, пожить в родном городе. Маруся поехала первой, сразу после Успения, Даниэль должен был подъехать только к католическому Рождеству. Много работы, важные проекты, в которых – их будущее.
В службе занятости сразу предложили работу в Театр-центре, правда о должности ничего определённого не сказали. Пожилая усталая сотрудница, отводя глаза в сторону, промямлила: - Там, на месте, понятнее будет...
...Данциг смотрел на Марусю с усталой въедливостью:
- Откуда я тебя знаю?
Маруся улыбнулась и произнесла:
Виноград созревал, изваянья в аллеях синели.
Небеса опирались на снежные плечи отчизны...
Данциг неожиданно всхлипнул: - Улыбаешься всё так же...
Вдруг раздалась звонкая трель заливистых бубенчиков, Маруся вздрогнула: «Неужто архиерейское кадило?» В кабинет впорхнул соратник Крыскин, за ним втиснулся вчерашний знакомец соратник Веселковский, следом, шаркая ногами, зашёл прохожий в капюшоне.
- Соратники, представьтесь, - велел Данциг.
Прохожего в капюшоне величали соратник Шукай.
Данциг громко сказал: - Владыгубе! – голос взлетел высоко, растворилась шторка в стене, Маруся увидела нечто, испещрённое татуировками. Вглядевшись, признала мумию Клэр.
Соратник Крыскин высоким фальцетом пропел: - Отведи от нас корявого, приведи мосты надёжные.
Соратники Веселковский и Шукай поставленными голосами протрубили:
- Славься, славься, Дом Напротив.
Данциг закончил: - И отринь, отринь, отринь!
Соратник Крыскин: - Замолкайте, псы корявые, иссыхайте все чернила, дай корявость в их слова.
Все соратники: - И отринь, отринь, отринь!
Маруся очнулась от нашатыря.
Над ней стояла громада Данцига: - Не бойся! В обиду не дам. Только читай мне поболе. Выходит, неуч я.
...За стеной послышалась ругань и плохие слова. Соратники Крыскин, Веселковский и Шукай мутузили друг друга, успевая схватить летающие в воздухе денежные купюры.
Соратник Крыскин: - Ты реализовал свои возможности?
Соратник Шукай: - Какие, мой Величайший?
Соратник Крыскин: - Актерские, актерские!..
Соратник Шукай судорожно хватая купюры, и, скаля белоснежные зубы: - Писаки не дают, всё пишут, пишут, творить не дают...
Соратник Крыскин: - Ты становишься неблагодарным, я о тебе думаю денно и нощно. Найду пьесу, а ты её ешь зачем-то...
Соратник Шукай: - Соратник Крыскин Величайший, и в мыслях не было, в мыслях только голос Твой наставнический...
Соратник Веселковский: - Будешь против, получу я, я, я...
Соратник Крыскин: - Достали ваши общие фразы!!! О себе говорите, каждый о себе...
Голос Маруси:
Когда я устаю от пустозвонства
Во все века вертевшихся льстецов,
Мне хочется, как сон при свете солнца,
Припомнить жизнь и ей взглянуть в лицо.
Плачущий голос Данцига: - О, говори, о, читай, о, услышь меня...
Соратник Крыскин: - А-а-а-а! Оглянись во гневе! Нам не дано предугадать...
Соратник Шукай: - О, Величайший! Дай запишу...
Соратник Веселковский, засовывая купюры в носки: - «и медленно вращается паром. Домой, домой. Мне нынче хочется сочинять с пером в пальцах».
Соратник Крыскин: - Соратник Веселковский, подайте глоток виски и чистый платок.
Соратник Веселковский: - Чистые платки только у черни...
К Рождеству стало ясно, что Даниэлю не выбраться в Россию. Маруся поработала у Данцига до марта, время бежало, как Река Времени. К этому времени Данциг узнал русскую классику, английскую классику, стал понимать разговорную французскую речь, увлёкся романами Мопассана, многое понимал у Набокова. У него исчезли жирные складки на ногах. Но отказаться от ежедневных молитвенных восклицаний не мог. А после них – ритуальная потасовка соратников и делёжка денежных купюр.
Соратник Шукай: - Соратник Крыскин Величайший! Позволь слово молвить!
Соратник Веселковский не может отойти от утреннего песнопения: - Славься, славься, Дом Напротив!
Соратник Крыскин: - Я что – поборник тоталитаризма?
Соратник Шукай: - Они – все смерды, лишь голос слышать твой!
Соратник Крыскин: - Его слово душит меня, корявый не берет его!
Соратник Веселковский: - Славься, славься, Дом Напротив!
Неожиданно включился телевизор. Красивая женщина, известная в городе актриса говорит с экрана: - Искалечены и исковерканы жизни и судьбы достаточному количеству людей. Уволены профессиональные люди, набраны те, кто к театру не имеет никакого отношения.
Замерли все мгновенно. Соратник Крыскин закатил глаза, прижал ладонь к щеке, мелко-мелко замотал головой: - Где благодарность? А? Соратник Шукай, тебе велено было переговорить, наставить, заткнуть!
Соратник Шукай: - Но, Величайший, они же всё пишут и пишут, говорят и говорят!.
Соратник Веселковский, расправляя мятую купюру: - Славься, славься, Дом Напротив!
В дверь резко застучали. Соратники хором завопили: - Отринь, отринь, отринь!
Неожиданно раскрылась дверь, показалась лысая башка испуганного вахтёра:
- Соратник Крыскин, вот, пришёвши... Говорят – артисты...
Соратник Крыскин: - Что?! Кто?! Посмели?!
На пороге – толпа людей в гриме. Безмолвствует.
Сверху рванул голос Данцига:
Грехом моим воняет до небес.
На нем печать древнейшего проклятья.
Маруся кричит в трубку: - Дэн, милый! I love you! I finished all! The Oriental cherry blossoms? And here snow lies, very cold! Meet, darling!
0 коммент. →
Отправить комментарий