•  Нина Биочинская, Санкт-Петербург
     Здравствуй, Театр!

    Грехом моим воняет до небес.
    На нём печать древнейшего проклятья.  Уильям Шекспир

    Маруся любила читать. Как себя помнила, - всё время читала. Закроет книжечку, а потом долго думает о прочитанном, анализирует, сопоставляет. В школе хвалили за сочинения. Увы, из-за читательского всеедства, образы-персонажи-цитаты смешивались в её головке, и часто всплывали в собственных текстах. Да ещё так дословно, что однажды с ней долго разговаривал Федор Константинович Книн, учитель литературы, пытаясь разъяснить вред плагиата. Девочка доказывала-рассказывала, после чего Книн вздохнул: - Что ж, если так... Маруся, у тебя всегда будет много неприятностей. Заведи большую тетрадку и пиши, пиши только туда.
    Потом был поход в театр, и Маруся полюбила его всей душой, со всей страстью и пылкостью юности. Хоть приходи и умирай там. После школы она решила поступать в театральный, на театроведческий, чтобы писать о милых дорогих актёрах-режиссерах, о таинствах спектакля. Очень захотелось сначала поработать в театре, понять-ощутить его изнутри. Поработала в бутафорском, а через год взяла да поступила на заочное отделение. Всё! И жизнь, и слёзы, и любовь!.. Годы шли, и Маруся заскучала: надо было регулярно писать статьи, рецензии, ей не хотелось, она вдруг подумала – это совсем не её профессия. Ей стал неинтересен театр, спектакли все казались скучно-примитивными, Маруся вновь зарылась в книги. А для себя писала в свои тетрадки. Фантазировала, придумывала имена-названия, потом оказывалось, что всё это кем-то создано и написано, она не отчаивалась, но каждый раз поражалась преследующей её эпидемии слов и образов.
    И тут, как сказал классик, «история начинает смеркаться». Живя без любви и привязанностей, в окружении людей без имён, деревьев, чужих детей и домоседов, Марусе вдруг приснилось: И долго-долго о тебе \\ Ни слуху не было, ни духу.
    И уже на следующий день статья взлетела цитатой:
    И март разбрасывает снег
    На паперти толпе калек,
    Как будто вышел Человек,
    И вынес, и открыл ковчег,
    И все до нитки роздал.
    Навстречу шёл человек, руки в карманах, капюшон закрывает лицо.
    - Простите, можно к Вам обратиться?
    -Фамилия?
    - Понтресс.
    - Еврейка, что ли?
    - Да нет, а что, это имеет значение?
    - Да плевать мне, так спросил. Чем готов?
    - Простите, а как мне попасть (читает по бумажке) худойдирестриус?
    Он остановился, слегка сдвинув капюшон. Злые глаза, всё лицо в шрамах.
    - Откуда свалилась? Долго будете полоскать наши имена? Запомни: худождристр! Пойдешь за угол, откроешь ворота, повернёшь налево, там ступеньки, затем сразу направо, потом только прямо. В дверь упрёшься, ещё раз спросишь...
    Маруся забыла произнесенное незнакомцем слово, поэтому, дойдя до указанной двери, опять спросила: - Как найти худойдирестриус?
    Тощий вахтер, лысый, с глазами навыкате, хмуро посмотрел: - Сейчас нажму кнопку сигнальную, будешь знать. Эти имена в скрижалях, а ты полощешь их... Впрочем, корявый его знает, может уже и похудел, давно не видел. Кажи бумажку...
    - Это направление со службы занятости.
    - А мне-то, хоть со службы корявого.
    Вахтёр изучил листок, повернулся спиной к Марусе, и, глядя в закрытую дверь, истово покрестился. Дверь отворилась, Марусе кивком головы было предложено пройти.  Моложавый мужчина сидел в глубоком кресле, нога на ногу, прикрыв лицо длинными пальцами с правильным маникюром, поглядел на Марусю сквозь щёлку между указательным и безымянным.
    - Фамилия? – визгливо спросил моложавый.
    - Понтресс.
    - Еврейка, что ли?
    - Да нет, а что, это имеет значение?
    - Я – хранитель традиций до традиций. Я, как ученик Константина Сергеевича, обязан знать всё. Вплоть до того, что искать злого в добром.
    - Неужто вы ученик Станиславского?
    - Родная моя, что ты всё время спрашиваешь?! О себе говори, о себе. О других не надо. (Засмеялся, наслаждаясь собственным смехом)
    Вдруг раздался голос:
    - Долго я буду ждать?
    Ученик Станиславского сухо кинул Марусе:
    - В шкафу таз, в холодильнике возьмешь кувшин с шалфеем, в комоде полотенце. Что стоишь?
    Маруся в растерянности двинулась к комоду.
    Одновременно голос и ученик заорали:
    - Уже смердит!!
    - Куда? Где кувшин? Что сказано?
    - Есть разница, что я возьму вначале?..
    - Разница будет в твоем кошельке! О-о-о!, - при этом двумя руками закрыл лицо. Пальцы его мелко дрожали, упрямо просунулся нос между ладонями, и снова глаз между указательным и безымянным уставился на Марусю.
    Маруся вздрогнула от этого взгляда, он показался ей знакомым. И она вспомнила.
    ...Вчера вечером, решив немного перекусить и выпить любимого тёмного пива, она направилась в бар на берегу речки, там всегда было очень уютно, никто никого не обижал, никогда не было пьяных лиц.
    Сначала резко распахнулась дверь бара, через мгновение оттуда выкинули мужчину в стильном пиджачке, приятных брюках-дудочках, желтых туфлях тончайшей кожи. Он летел точь-в-точь как Паниковский из «Золотого телёнка». Может только интеллигентского чванства было поболе.
    Также плюхнулся в пыльную траву: одна нога осталась вытянутой, другая как-то изящно поджалась, левая рука елозила по траве, пальцы правой закрывали лицо, но между указательным и безымянным быстро-быстро вращался глаз, потом, остановившись, уставился на Марусю. Следом за выкинутым из дверей выкатился толстоватый мужчина в жёлтых клетчатых брюках, переваливаясь с боку на бок, кряхтя, путаясь ногами в трости, поддерживая рукой падающий с головы котелок.
    У Маруси мелькнуло: «Фильм что ли, снимают?»
    Но дверь захлопнулась и больше не открывалась. С котелком и тростью подбежал к лежащему, стал поднимать, отряхивать. Выкинутый вдруг резко оттолкнул товарища, на четвереньках дополз до ближнего бревнышка, и, закрыв лицо руками, стал заливисто хохотать.
    - Может, карету вызовем? – участливо спросил с котелком. Он даже неплохо выглядел: котелок на голове сидел достойно, трость оказалась инкрустированной, он вертел ею ловко и умело, весьма картинно скрестил ноги, причём, правая тянулась носочком вниз.
    - Соратник Веселковский, вы что, идиот? - заорал выкинутый, - чистый платок и глоток виски.
    - Но, соратник Крыскин, ничего этого нет. В платок много раз сморкались, и виски... сами понимаете...
    - Не говори, что я понимаю, говори за себя, понял - за себя?
    В баре Маруся узнала, что эти двое изрядно всем надоели со своими Станиславскими – Парижами - бомондом, да еще и местных называют гнилым болотом.
    - Живут в своём лакомом дворце посреди города, и чё сюда суются? Упыри...
    ... - Итак, твои обязанности – исполнение воли. Все мы здесь соратники, так обращаемся друг к другу. Я – соратник Крыскин, ты – только служивая. Нос никуда не совать. Не потерплю. Чтоб одно сплошное уважение.
    Маруся неожиданно чертыхнулась, скривила губы. Соратник Крыскин заорал: - Без него, без него!
    Шлепнулся в мягкое кресло, мелко-мелко покрестился.
    - Если очень надо будет, говори – корявый.
    - Хорошо, корявый.
    - Да не я корявый, а черт корявый.
    Застонав, опять перекрестился.
    - Долго еще, соратник Крыскин?! Ничего сделать не можете, тумбы поставили? – снова завопило что-то сверху.
    Маруся вошла в кабинет. Было темно и смрадно. Соратник Крыскин приказал:
    - Обмой ступни соратнику худождристр. Мыть надо не меньше тридцати минут. Потом – здесь масла, прочитаешь и помажешь.
    Он говорил всё быстро, при этом зажав пальцами нос, стараясь мало касаться руками вещей, ступая по кабинету словно цапля, высоко поднимая ноги. Маруся осталась наедине с кем-то, сидящем в огромном кресле, по размерам напоминающем диван, «но все-таки кресле» - для чего-то сама себе уточнила.
    - Фамилия? – проскрипел голос.
    - Понтресс.
    - Еврейка, что ли?
    - Да нет, а что, это имеет значение?
    - Корявый всех дери. Приступай.
    Положенное время Маруся мыла ноги человеку невероятных размеров. «Гаргантюа и Пантагрюэль в одном флаконе», - мелькнуло. В складках было много грязи, сала, Марусино сознание затаилось. «Что я делаю? И где я? Во что я влипла?»
    Она подняла глаза, соратник худождристр смотрел на неё в упор, туповато.
    Маруся вздрогнула: это же Данциг. Главный управитель по стратегическим облачным баталиям. На эту должность он попал путём долгих партийных ходов, потом эти же партийные ходы были им недовольны: ни одного правильного прогноза, ни од-но-го. Объявлен снег, а шпарит солнце, и сорваны горные лыжи в Далской долине, а приехали все, кто нужен был в партийных ходах.
    Прогнозирует в Дансинг-girl именно герлов, и являются обитатели партийных ходов, а там одни boys. А кому нужны boys, если шли к girls?
    Именно к этому времени Марусе надоело писать о театре: почему грудастая, бедрастая арт. N со злыми глазами навыкате невнятно рассказала о любви к персонажу от арт. L, который своей вечной бледностью на вечном личике мальчика-старичка вызывает сплошные сострадания и думы о нош-пе; ей вдруг стало абсолютно наплевать какая сценическая маска выразительнее: козла или барана.
    И Маруся пришла к Данцигу, которому нужен был пресс-секретарь. Писала-переписывала, делала официальные заявления от имени босса. Всё было скучно и обыденно. Но, заскучав, Маруся вспомнила о творчестве. Поскольку заведение, возглавляемое Данцигом, было абсолютной чепухой, Маруся стала выпускать регулярные бюллетени-сводки, где скучные тексты перемежала художественными цитатами. Так сообщение о питании первых лиц губернии заканчивалось: «Если подавались фрукты, он абсолютно ел яблоки, абсолютно не ел абрикосов; апельсины ел в Петербурге, не ел в провинции, - видите, в Петербурге простой народ ест их, а в провинции не ест». Очередная сводка о погоде расцветилась: «небо станет простоквашей, поплывёт слепое солнце, опаловые ямы поглотят тонкие тени липовых ветвей». Про лицо из партийных ходов Маруся наплела от всей своей художественной памяти: «На шее он носил золотую цепь весом в двадцать пять тысяч шестьдесят три золотые марки, причем ее звенья были сделаны в виде крупных ягод; между ними висели большие драконы из зеленой яшмы, а вокруг них все лучи и блестки, лучи и блестки, - такие драконы были когда-то у царя Нехепса». Но когда последний текст дошёл до карающих органов, и они решили проверить, то всё оказалось точь-в-точь. Это возмутило, дошло до общественных масс, возмущались страстно и горячо, словно прорвало что-то давно наболевшее. И никого не удивило, как это можно было на себе носить. Впрочем, молва утверждала, что «лицо из партийных ходов» боялось ходить по городским подворотням, опасаясь за жизнь свою, и что неоднократно отбивался золотыми цепями от своры псов, играющих свои плотские свадьбы. Рассказывали, что «лицо» в бешенстве кричало: - Всё пишут и пишут, а где их инициативы?!
    Карающие органы с недоумением ответили: - Их инициативы – на Вашей шее, надо полагать.
    Данцигу мстили долго и упорно: сидел на бюджетной зарплатке, без квартальных, ежемесячных надбавок. Марусе Данциг втайне симпатизировал: она не только хороша, но удивительно обаятельна, а умна какой-то таинственной природной особенностью. Он часто слышал, как наедине вслух читала стихи, она много знала наизусть. На официальных приёмах Маруся вдруг так изысканно подаст цитату, что «лица из партийных ходов» закивают-закивают, мол, сами намедни читывали.
    Пострадавший с золотыми цепями приложил все усилия, чтобы Маруся Маркова лишилась работы. На её место пришла жгучая брюнетка, с пирсингом на многих видимых частях тела (поговаривали, и на невидимых), с татуировками дракона, петуха, кота, лошади, змеи, козы, обезьяны, короче говоря, дословно не скажешь про весь гороскоп, ибо она всё-таки носила одёжку. Называть себя велела Клэр.
    А Маруся уехала в далёкую Британию, записалась рабочей на ферму собирать фрукты-овощи, где провела несколько лет. Поездила по британским островам, очаровалась страной и людьми, населявшими её. Именно там, в чужой стране, Маруся осознала ответственность свободы, любого выбора. Была любовь, счастливое замужество. Поездка в Россию назрела давно: управить наследственные вопросы и пожить, пожить в родном городе. Маруся поехала первой, сразу после Успения, Даниэль должен был подъехать только к католическому Рождеству. Много работы, важные проекты, в которых – их будущее.
    В службе занятости сразу предложили работу в Театр-центре, правда о должности ничего определённого не сказали. Пожилая усталая сотрудница, отводя глаза в сторону, промямлила: - Там, на месте, понятнее будет...
    ...Данциг смотрел на Марусю с усталой въедливостью:
    - Откуда я тебя знаю?
    Маруся улыбнулась и произнесла:
    Виноград созревал, изваянья в аллеях синели.
    Небеса опирались на снежные плечи отчизны...
    Данциг неожиданно всхлипнул: - Улыбаешься всё так же...
    Вдруг раздалась звонкая трель заливистых бубенчиков, Маруся вздрогнула: «Неужто архиерейское кадило?» В кабинет впорхнул соратник Крыскин, за ним втиснулся вчерашний знакомец соратник Веселковский, следом, шаркая ногами, зашёл прохожий в капюшоне.
    - Соратники, представьтесь, - велел Данциг.
    Прохожего в капюшоне величали соратник Шукай.
    Данциг громко сказал: - Владыгубе! – голос взлетел высоко, растворилась шторка в стене, Маруся увидела нечто, испещрённое татуировками. Вглядевшись, признала мумию Клэр.
    Соратник Крыскин высоким фальцетом пропел: - Отведи от нас корявого, приведи мосты надёжные.
    Соратники Веселковский и Шукай поставленными голосами протрубили:
    - Славься, славься, Дом Напротив.
    Данциг закончил: - И отринь, отринь, отринь!
    Соратник Крыскин: - Замолкайте, псы корявые, иссыхайте все чернила, дай корявость в их слова.
    Все соратники: - И отринь, отринь, отринь!
    Маруся очнулась от нашатыря.
    Над ней стояла громада Данцига: - Не бойся! В обиду не дам. Только читай мне поболе. Выходит, неуч я.
    ...За стеной послышалась ругань и плохие слова. Соратники Крыскин, Веселковский и Шукай мутузили друг друга, успевая схватить летающие в воздухе денежные купюры.
    Соратник Крыскин: - Ты реализовал свои возможности?
    Соратник Шукай: - Какие, мой Величайший?
    Соратник Крыскин: - Актерские, актерские!..
    Соратник Шукай судорожно хватая купюры, и, скаля белоснежные зубы: - Писаки не дают, всё пишут, пишут, творить не дают...
    Соратник Крыскин: - Ты становишься неблагодарным, я о тебе думаю денно и нощно. Найду пьесу, а ты её ешь зачем-то...
    Соратник Шукай: - Соратник Крыскин Величайший, и в мыслях не было, в мыслях только голос Твой наставнический...
    Соратник Веселковский: - Будешь против, получу я, я, я...
    Соратник Крыскин: - Достали ваши общие фразы!!! О себе говорите, каждый о себе...
    Голос Маруси:
    Когда я устаю от пустозвонства
    Во все века вертевшихся льстецов,
    Мне хочется, как сон при свете солнца,
    Припомнить жизнь и ей взглянуть в лицо.
    Плачущий голос Данцига: - О, говори, о, читай, о, услышь меня...
    Соратник Крыскин: - А-а-а-а! Оглянись во гневе! Нам не дано предугадать...
    Соратник Шукай: - О, Величайший! Дай запишу...
    Соратник Веселковский, засовывая купюры в носки: - «и медленно вращается паром. Домой, домой. Мне нынче хочется сочинять с пером в пальцах».
    Соратник Крыскин: - Соратник Веселковский, подайте глоток виски и чистый платок.
    Соратник Веселковский: - Чистые платки только у черни...
    К Рождеству стало ясно, что Даниэлю не выбраться в Россию. Маруся поработала у Данцига до марта, время бежало, как Река Времени. К этому времени Данциг узнал русскую классику, английскую классику, стал понимать разговорную французскую речь, увлёкся романами Мопассана, многое понимал у Набокова. У него исчезли жирные складки на ногах. Но отказаться от ежедневных молитвенных восклицаний не мог. А после них – ритуальная потасовка соратников и делёжка денежных купюр.
    Соратник Шукай: - Соратник Крыскин Величайший! Позволь слово молвить!
    Соратник Веселковский не может отойти от утреннего песнопения: - Славься, славься, Дом Напротив!
    Соратник Крыскин: - Я что – поборник тоталитаризма?
    Соратник Шукай: - Они – все смерды, лишь голос слышать твой!
    Соратник Крыскин: - Его слово душит меня, корявый не берет его!
    Соратник Веселковский: - Славься, славься, Дом Напротив!
    Неожиданно включился телевизор. Красивая женщина, известная в городе актриса говорит с экрана: - Искалечены и исковерканы жизни и судьбы достаточному количеству людей. Уволены профессиональные люди, набраны те, кто к театру не имеет никакого отношения.
    Замерли все мгновенно. Соратник Крыскин закатил глаза, прижал ладонь к щеке, мелко-мелко замотал головой: - Где благодарность? А? Соратник Шукай, тебе велено было переговорить, наставить, заткнуть!
    Соратник Шукай: - Но, Величайший, они же всё пишут и пишут, говорят и говорят!.
    Соратник Веселковский, расправляя мятую купюру: - Славься, славься, Дом Напротив!
    В дверь резко застучали. Соратники хором завопили: - Отринь, отринь, отринь!
    Неожиданно раскрылась дверь, показалась лысая башка испуганного вахтёра:
    - Соратник Крыскин, вот, пришёвши... Говорят – артисты...
    Соратник Крыскин: - Что?! Кто?! Посмели?!
    На пороге – толпа людей в гриме. Безмолвствует.
    Сверху рванул голос Данцига:
    Грехом моим воняет до небес.
    На нем печать древнейшего проклятья.
    Маруся кричит в трубку: - Дэн, милый! I love you! I finished all! The Oriental cherry blossoms? And here snow lies, very cold! Meet, darling!

    0 коммент. →

    Отправить комментарий